«Орел» в походе и в бою. Воспоминания и донесения участников Русско-японской войны на море в 1904–1905 годах - Коллектив авторов

уничтожению секретных бумаг и начали приводить в негодность пушки, башни и все оружие, динамомашины и все механизмы. Из орудий выкидали все замки, прицелы, и в орудиях [испортили] нарезы. Ружей более 100 штук выкинули за борт.

Сдача была в 11 ч. дня. Тяжело и обидно было смотреть на неприятельские суда и миноносцы, как они шмыгали вблизи нас с улыбающимися физиономиями ихней команды. И, наконец, приехали к нам японцы на судно, и начали ставить караул у крюйт-камер и бомбовых погребов, и нашу команду начали свозить на ихние суда: сначала с вещами, а потом без вещей. Старшего офицера потребовали на «Николая». В 51/2 часов послышались выстрелы[201], и неприятельские суда начали быстро строиться в кильватер и пошли туда. «Николай», «Апраксин», «Сенявин» пошли за ними же, при нас остался лишь один миноносец. Из машины и кочегарки наши все вышли, остались одни японцы. [Так как] в котлах еще был пар, то они дали ход машине. Пар скоро сел, в котлах не стало воды, они начали выгребать жар из топок и разводить в других котлах. Вода в трюмах прибывала, выкачивать они не знали, как, и где открыть клапаны, и не могли открыть клапаны для питания котлов. Судно начало крениться на один бок. В 2 ч. ночи миноносец стал пускать ракеты, призывая другие суда на помощь.

16-го мая до 4 ч. утра никого не было, и миноносец ушел. Наши спали как убитые после такого долгого боя. Вечером еще старший офицер и старший механик были свезены на японские суда. Утром японцы оставили машину и кочегарку и вышли наверх, в котлах пару не было, и начали просить нашу команду, чтобы показали, как накачать воды в котлы и выкачать воду из трюмов, угрожая, [что] если потонет судно, то они ни одного не будут спасать. Некоторые наши пошли машинисты и кочегары вниз и начали качать воду в котлы и разводить пары, а потом и выровняли судно от крену и пошли вперед, и выкачали из трюма воду[202]. Миноносец ушедший не возвращался, японцы пошли снова в машину и кочегарку. В 11 ч. дня судно было готово, в 12 ч. дня пошли в ход.

В 121/2 ч. дня спустили за борт 4 трупа умерших от ран матросов при японской церемонии, то есть в присутствии взвода японских матросов, 12 человек. Приспустили флаг и 3-х выстрелов залпом из ружей спустили за борт умерших матросов. Батюшка предал их земле[203] и отслужил панихиду. В 1 [час] дня показались на горизонте миноносец и два броненосца, на которых было три трети (так в тексте. – С.Г.) нашей команды, свезенной раньше, и некоторые офицеры. Когда подошли ихние суда, то мы дали ход и пошли за ними. Которые наши машинисты и кочегары были в машине и кочегарке, те щедро награждались японцами всевозможными напитками и винами за то, что они управляли машиной и кочегаркой. В 4 ч. крен возобновился на правый борт. Когда крен стал сильный, то японцы снова все вышли наверх. Наша машинная команда снова начала выравнивать крен. Судно снова выровняли, и японцы отобрали ключи от кингстонов и снова опять пошли вниз, в машину и кочегарку. Команда наша заколола двух свиней и сварила себе ужин. В 7 часов проходили траверз какого-то порта. Вечером тяжело раненый наш командир скончался. Всю ночь шли.

17-го мая в 7 ч. ут[ра] вынесли на ют тело умершего командира, при церемонии японцев начали отпевать в присутствии японских офицеров с обнаженными головами. При спуске трупа японскими матросами сделано 7 выстрелов. С приспущенным флагом спустили труп командира за борт. В 11 ч. утра пришли в бухту нового Майдзуру, и тут же и порт, 2 сух[их] дока. Нас поставили на бочку, и 2 ихние броненосца тоже стали на бочки. Тут же пришли буксиры с баржами для перевозки раненых и нас, и начали перевозить нас на берег, а раненых в госпиталь. Нас привели в новые казармы. Нас японские матросы встретили очень дружелюбно, угощали нас табаком и папиросами. Вечером мы ходили на пристань за своими вещами, вещи все нам отдали на руки.

Очень было тяжело и жалко было покидать нам свой броненосец, даже у меня текли слезы, и многие плакали, оставляя хозяевами японцев на нашем броненосце. Как только отошли от него, то он нам показался очень жалким: [с] сотнями пробоин на бортах, мачты сбиты, реи висят какая как, трубы дымовые все разбиты и весь верх разбит и сожжен, борта стали красные. Я даже не могу описать, какую наш «Орел» представлял из себя ужасную картину; я не знаю, какой бы мог писатель описать его наружный и внутренний вид[204]. Если бы привести его в Петербург и поставить на Неве, то я надеюсь, если бы на него посмотреть, то никто бы не мог узнать его, что это «Орел», и никто бы не поверил, что на нем могли остаться живые люди и как на нем остались наши герои, вытерпели 9-часовой бой. Больше я не нахожу слов. Описать его очень трудно.

Потом выгнали нас всех во фрунт на дворе, пересчитали и дали нам каждому по деревянной дощечке, на которой были написаны номера. Приказали нам воздерживаться – на пол не плевать, и не мусорить, не шуметь; курить на дворе отвели место. Потом посадили нас всех за столы, дали нам по три эмалированных чашечки разных размеров. Затем принесли нам ужин с хорошим белым хлебом и палочки вместо ложек, которыми мы есть рис не умели, над нами они смеялись. Налили нам супу и чаю [с] сахаром, мелким, как песок. У каждого стола прислуживали нам 2 японских матроса. Ужин состоял из мяса [с] соусом и с какими-то кореньями, что нам не понравилось. Чай тоже очень плохой, из деревянных кадок, но хлеб очень хороший. После ужина японцы убрали со стола, вымыли посуду и убрали [в] тут же находящие[ся] шкапики. Потом показали нам койки и 2 одеяла в каждой койке, койки все подвешиваются. В 4 часа вечером привезли 9 трупов умерших моряков-японцев. Их повезли на орудийных тележках.

18-го мая встали, умылись и пошли на проверку на двор. Затем завтрак, чай с хлебом.

19-го один наш раненый в госпитале помер, наших 100 человек ходили его хоронить. Хоронили с почестями, при опускании в землю было 3 ружейных залпа 12[-ти] японских матросов. Отпевал японский священник. По городу едва можно было в два человека пройти, так что